Antimatrix

Что новенького?
Тема дня

Песнь победителя

Григорий Климов



Глава 13. МЕЖДУ ДВУХ МИРОВ

1.

Когда-то еще до войны мне довелось читать книгу Поля де Крюи "Стоит ли им жить?" Книга эта была настоящей находкой для Гослитиздата, она вполне соответствовала тогдашнему курсу Политбюро против "гнилых демократий" и поэтому была издана на русском языке огромным тиражом. На обложке были изображены оборванные дети, похожие на живых скелетов, роющиеся на свалке в поисках съестного. Позади несчастных детей и мусорной кучи возвышались небоскребы Нью-Йорка. Достаточно было поглядеть на обложку, чтобы знать, о чем будет идти речь в книге.

Дальше следовало предисловие к русскому издателю за подписью Поля де Крюи. Оно было настолько своеобразно, что я зачитал его вслух одному из моих товарищей. Там было написано буквально следующее: "Я не могу считать себя пролетарием, вернее всего я самый настоящий буржуа, изнеженный и избалованный всеми благами моего социального положения. Мне трудно, держа в одной руке крылышко куропатки, а в другой стакан бургундского вина, рассуждать о социальных язвах и наболевших проблемах современного общества. Но я все-же восхищаюсь великим советским экспериментом, поднимаю свой правый кулак (с куропаткой или с вином?) и говорю - "Рот фронт!"

На этом месте мой товарищ Семен не выдержал и с проклятьем шварканул книгу изо всей силы о стенку. Оба мы горько сожалели, что наивного Поля нет с нами в этой комнате. Может быть кому и доставляет научный интерес смотреть на вспоротого подопытного кролика, но сам кролик вряд-ли разделяет это удовольствие.

Конечно, Поль де Крюи ничего не лгал, он вполне правдиво и искренне описал недостатки современного американского общества. Он преследовал этим лучшие цели и его книга в американских условиях послужила стимулом для облегчения участи многих людей, возможно она даже способствовала проведению некоторых социальных реформ.

В книге с искренним возмущением констатировались факты, что американские безработные, получая пособие по безработице, вынуждены жить в исключительно тяжелых условиях, питаясь только лишь жареной картошкой да ужасно соленой свининой. Дети этих безработных в порядке благотворительности получают ежедневно только-лишь несколько литров обычного коровьего молока, хотя и пастеризованного, но не витаминизированного. После этого Поль де Крюи восклицает: "Стоит-ли им жить?"

Конечно, понятия хорошо и плохо - понятия относительные. Может быть Поль де Крюи и прав, что такое положение - это очень плохо по сравнению с американскими условиями.

Советскому же человеку при этом хочется спросить: "А как же с теми советскими рабочими, которые работая до седьмого пота и получая жалованье, а не пособие по безработице, очень-очень редко могут позволить себе такое лакомство, как свинина, соленая или только просоленная? Как же с детьми этих советских рабочих, которые, даже в лучшие годы советской власти, видят меньше молока, чем дети американских безработных? Что же тогда можно сказать об этих детях - стоило ли им рождаться!? Какому эксперименту радуется тогда мистер Поль и кому он приветственно поднимает свой правый кулак с кличем - "Рот фронт!"?

Теперь мне снова приходит в голову эта книга, в особенности дети на ее обложке и вопрос автора "Стоит ли им жить?" Ведь теперь мы имеем возможность своими глазами видеть детей демократического мира, причем в обстановке побежденной Германии, обстановке более тяжелой, чем в большинстве других демократических стран. Теперь мы имеем возможность сравнения.

Однажды майор Дубов и я сидим у подъезда дома. У забора, в нескольких шагах от нас, копошится соседский мальчик Коля. На нем, несмотря на теплую погоду, толстое ватное пальто. На голове у мальчугана взаправская офицерская фуражка с красной эмалевой звездой, переделка из отцовской.

Коля сосредоточенно ковыряет прутом грязь на земле. Ему и не скучно, и не весело - просто безразлично. Мать послала его на улицу поиграть, ну вот он и играет. Комки земли летят от Колиного прутика во все стороны и падают у наших ног.

"Эй, клоп!" - говорит майор Дубов. - "Как тебя зовут?"

Коля не смотрит на нас и делает вид, что не слышит вопроса. Он продолжает свое занятие и еще усерднее ковыряет землю.

"Иди-ка сюда", - продолжает Дубов. - "Ты что - глухой?!

"М-м-м..." мычит в ответ Коля и недружелюбно косится на нас.

"Ты что - немой?" - настаивает майор.

"М-м-м..." - следует тот-же неопределенный звук. Коля, как пугливый зверек, отворачивается в сторону и опускает глаза вниз.

"А что ты такой грязный?" - не унимается майор. - "Поди скажи матери, чтобы она тебя умыла".

"М-м-м-..." - реагирует Коля, на этот раз уже с некоторой враждебностью и хлещет прутиком по забору.

"Ну, если ты и глухой и немой и грязный - тогда убирайся подальше, не бросай в нас грязью", - заканчивает майор, исчерпав все попытки вступить в дружеские отношения с Колей.

Тут, до сей поры безмолвный, Коля разражается диким ревом и стремглав бежит жаловаться матери, что мы его обидели. Лакмусовая бумажка советского воспитания. Коля не реагировал на дружелюбность, но подсознательно уловил даже невысказанную угрозу в словах майора, преломил ее в чувство страха и это на него подействовало. Обратная реакция - жаловаться. Сегодня он жалуется матери, когда вырастет - будет хорошим информатором НКВД.

"Посмотришь вот на такое создание - и жалко становится и досадно", - смущенный такой развязкой, бормочет вполголоса майор, смотря вслед Коле.

Здесь в Германии нам болезненно колет глаза разница между детьми двух систем. Сначала мы замечаем только внешнее различие. Пожив в Берлине и больше понаблюдав, мы убеждаемся в другой, гораздо более глубокой разнице. Эта разница не внешняя, а внутренняя. Советские дети кажутся маленькими бездушными автоматами, у которых выхолощена детская жизнерадостность, непринужденность, своеобразное детское очарование, свойственное только ребенку. Это результат многолетнего разложения семьи государством, результат отрыва ребенка от семейной среды. Иногда мы пытаемся оправдать это тяжелыми условиями последних военных лет. Но это слабая отговорка. Мы прибегаем к ней уж слишком часто, чтобы войти в компромисс с собственной совестью.

Советские дети подрастают в атмосфере замкнутости, недоверия, подозрительности. Вступить в разговор или дружеские отношения с ребенком кого-либо из советских офицеров, который живет рядом с нами и нас прекрасно знает, для нас гораздо трудней, чем с любым немецким карапузом на берлинских улицах.

Немецкие дети, родившиеся в эпоху Гитлера и растущие в годы после капитуляции, не могут быть эталоном образцового ребенка. Они родились в тоталитарном государстве, пережили кошмарные трудности тотальной войны в современном тылу, сегодня они вместе со своими родителями на каждом шагу чувствуют на себе все тяжести проигранной войны. У нас нет другого сравнения перед глазами. Тем тяжелее наблюдать эту огромную внешнюю и внутреннюю разницу в детях двух систем. Ведь дети - это наше будущее!

Ребенок и его воспитание в дошкольном возрасте - это почти исключительная функция матери. Советская мать не имеет времени для ребенка - она или на службе, или в вечных очередях в погоне за куском хлеба, за каждым пустяком, необходимым в жизни.

Характерная деталь - у немцев не принято держать тещу в доме, это считается семейной катастрофой. Да и сами немецкие тещи, выдав дочку замуж, считают, что им теперь еще можно "пожить" - они взапуски катаются на велосипедах, ходят в кино и живут в свое удовольствие. В советской семье, где есть ребенок, явление как раз обратное. Теща в доме - это счастье для матери и, в особенности для ребенка. Советские дети обычно подрастают на руках у бабушки. Если у немецкой женщины после сорока лет и после выдачи дочки замуж часто начинается "вторая молодость", то русская женщина в сорок лет практически не имеет личной жизни и полностью посвящает себя "второй семье" - своим маленьким внучатам. В этих случаях можно ожидать нормального воспитания ребенка.

Если говорить обобщенно: немецкая женщина принадлежит семье, американская - society, а советская - государству. Теперь спрашивается - что больше соответствует самой женщине и интересам общества в целом? Результат можно лучше всего видеть по естественной биологической функции женщины - рождению и воспитанию потомства. Женщина атомного века остается такой же матерью и продолжателем рода, как и женщина - самка каменного века.

Советская женщина может быть водителем локомотива, шахтером, каменщиком. Кроме того ей дается почетное право голосовать за Сталина и быть заложницей за своего мужа, если им интересуется НКВД. Ей не дано только одно маленькое право - право быть счастливой матерью. Женщина уравнена в правах с мужчиной - и Ваня и Маня пекутся под одним и тем же сталинским солнцем.

В советской педагогической науке долгое время боролись две противоположные теории формирования ребенка. Одна из них, теория наследственности, говорила, что в развитии душевных качеств ребенка основная роль принадлежит задаткам, данным ребенку от родителей, так называемым наследственным генам. Эта теория получила особое распространение в педагогике после появления теории Дарвина и оформления самостоятельной науки о наследственности видов - генетики. Вторая теория, теория среды, утверждала, что душа ребенка - это tabula rasa, чистая восковая дощечка, на которой окружающая среда пишет законы его развития. Это теория ставила психическое развитие ребенка в исключительную функцию влияния окружающей среды. Обе теории не новы, они существовали в благополучном содружестве еще во времена Песталоцци, натуралистическую теорию среды проповедовал Жан-Жак Руссо, о ней же упоминал Аристотель. Все великие мыслители были одновременно педагогами, нельзя мыслить о жизни, не думая об эмбрионах человеческого развития - детях.

Советская педагогика, по прямой указке Политбюро, решительно признала своей отправной базой теорию среды. Тоталитарное государство ревниво борется за душу и тело своего гражданина, оно не хочет признавать в области формирования гражданина никаких конкурентов, никаких наследственных ген. Советская педагогика коротко, но ясно и безапелляционно, заявляет, что советский ребенок - это стопроцентный продукт коммунистической среды.

В этом я вполне согласен с Политбюро. Это освобождает нас от крайне неприятных поисков причины колоссальной разницы советских детей и их немецких сверстников. Мне, да и не только мне, а многим из нас - советским офицерам в Германии, чертовски больно и обидно делать неблагоприятные выводы о наших советских детях, мы их запросто считаем русскими детьми. Политбюро, устами Министерства Просвещения, избавляет нас от этих мрачных мыслей, само признавая, что советские дети - это продукт тоталитарного государства, а не русских ген .

Сделаем маленький экскурс в область сталинской "кузницы кадров".

В период искания новых форм в области педагогики Политбюро строило систему воспитания советского гражданина на тенденциозной программе школ и на политических организациях молодежи - пионеротрядах и Комсомоле. Уже здесь начиналось служение государству. Духовным героем советских детей был сделан пионер Павлик Морозов. Его подвиг заключался в том, что он донес на своего отца в НКВД, где отец был расстрелян. Когда Павлика убили его же собственные братья, то верного слугу государства причислили к лику советских мучеников, поставили ему памятник в полной пионерской форме. Другим детям усиленно предлагалось следовать его примеру.

Идут годы. Советское государство все больше сужает разницу между своей формой и содержанием. После многолетних экспериментов по орфографии самого Политбюро от "методов убеждения" диалектически переходят к более стабильным "методам принуждения". В 1940 году создается Комитет по Делам Трудовых Резервов при Совнаркоме СССР, организуются Фабрично-заводские и Ремесленные Училища. Набор в эти Училища производится с 14-летнего возраста в принудительном порядке, в виде мобилизации трудовых резервов.

В 1943 году очередным Указом создаются Суворовские и Нахимовские Военные Училища. Задача этих Военных Училищ, - а количество их около сорока, - с восьмилетнего возраста на казарменном положении подготовлять детей для военной карьеры.

Однажды мне пришлось побывать в Калининском Суворовском Военном Училище. Это училище ближайшее к Москве и поэтому самое привилегированное. Характерно, что в Москве Суворовских Училищ нет. В Калининском Суворовском Училище я имел счастье познакомится почти со всеми внучатами дедушек из Политбюро. Петька Орджоникидзе сидел на кровати без штанов, так-как его форменные брюки с широкими красными лампасами находились в ремонте, а штаны по регламенту полагаются только одни и в этом вопросе не помогает даже слава знаменитого дедушки. Капитан-воспитатель жаловался на щекотливое положение с младшим отпрыском Микояна - снабжает все училище контрабандными папиросами, а посадить его в карцер неудобно, дедушка его еще не умер и пока прочно сидит в Политбюро. Пострелята с удовольствием отбивали строевой шаг и козыряли на каждом шагу. Некоторые из двенадцати-тринадцатилетних учеников носили на груди военные медали, они проявили себя в военных действиях среди партизан.

Вблизи все это выглядит не так страшно - Суворовские Училища считаются привилегированными учебными заведениями, там одевают и кормят за счет государства, кандидатов избыток и попасть туда обычному ребенку не так просто. В Калининском Суворовском Училище около половины воспитанников были отпрысками генералов и советской аристократии.

Детям пролетариев трудно попасть в Суворовские Училища, их удел - быть такими же пролетариями как и их родители, для них есть Ремесленные Училища.

В свою очередь суворовцы не имеют права по окончании Суворовского Училища поступить куда-либо кроме как в Офицерскую Школу. Судьба и карьера ребенка решается с восьмилетнего возраста. Бесклассовое общество еще с колыбели начинает разделяться на строго замкнутые касты - привилегированная каста воинов и каста пролетариев, задача которых производительно работать, в меру плодиться и молча умирать во славу Вождя.

Тоталитарное государство пришло к своим законченным формам. Теперь едва-ли можно ожидать отказа от этих двух основных советских институтов - кузницы кадровых солдат и профессиональных рабов. Корни пущены глубоко, в одном случае с 14-летнего возраста, в другом случае - с 8-летнего. Это политика дальнего прицела... Это не этап, а конечная станция.

Один попутный штрих. В немецких газетах западных секторов Берлина пишется о таинственном и бесследном исчезновении сотен немецких детей, указывается, что эти дети "уведены" советскими властями. Немцы ломают себе голову - для чего?

В своем романе "Человек, который смеется" Виктор Гюго описал банду средневековых бродячих циркачей - компричикосов, которые занимались кражей детей и затем приучали их к своему ремеслу. Этим детям средневековые хирурги делали специальные пластические операции лица, которые превращали детей в уродов и навсегда приковывали их к презренной профессии паяцев на подмостках.

Сегодня кремлевские компричикосы сотнями воруют детей в Германии и Греции. Этим детям путем долгих лет коммунистического воспитания в специальных детских интернатах Советского Союза делается соответствующая пластическая операция души. Когда придет время, птенчики из кремлевского инкубатора будут играть свою презренную роль политических паяцев на мировой арене.

В 1937 году, когда провалилась советская авантюра в Испании, тысячи испанских детей были привезены в СССР. Генерал Франко наверное забыл о них, но это самое сильное оружие Кремля в будущем решении испанской проблемы. Когда пробьет час и когда Кремль протянет "руку освобождения" к Пиренейскому полуострову, сотни и тысячи прекрасно выдрессированных квислингов с испанскими именами и говорящие на чистейшем испанском языке займут все ключевые позиции в стране.

Эта политика уже оправдала себя в большинстве стран Восточной Европы, находящихся сегодня в сфере советского влияния. Теперь паяцы сторицей выплачивают Кремлю капитал, который был вложен в это предприятие. Немного неудобно, что премьеры Новых Демократий имеют в карманах советские паспорта и советское подданство. Но это не беда. Скоро народы этих стран единодушно попросят присоединить их в великую семью народов СССР и тогда премьерам не потребуется еще раз менять паспорта.

Недавно в кабинете Начальника Политуправления Штаба СВА было созвано экстренное совещание по вопросу улучшения педагогической работы в русских школах Карлсхорста. Поводом этому послужили некоторые нездоровые явления среди школьников старших классов. Это наделало много шума за шлагбаумами берлинского Кремля, хотя подробности и держались в строжайшей тайне.

Месяц тому назад один из учеников 9-го класса застрелил в квартире своего отца и его молодую сожительницу. Отец - член партии, подполковник юстиции и работник Правового Отдела Штаба СВА. Привычки военного времени видимо пришлись по вкусу партийному пастуху от юстиции. Его не смущало то обстоятельство, что все происходило на глазах взрослого сына и дочери, мать которых осталась в России.

Семнадцатилетний сын, член Комсомола, после безрезультатных разговоров, просьб и споров с отцом, решил обратиться за помощью в Парторганизацию. Он подал официальный рапорт на имя Начальника Политуправления Штаба СВА, начальство его отца по партийной линии. Когда обвиняют партийца в бытовом или уголовном преступлении, то парторганы обычно руководствуются принципом: "Сор из избы не выметать". Политуправление Штаба СВА постаралось замять дело и ограничилось тем, что передало рапорт... отцу. Последствия были как и следовало ожидать. Взбешенный отец, совместно с сожительницей, предприняли активные меры против взбунтовавшегося сына. Кончилось тем, что сын выхватил служебный револьвер отца и уложил наповал обоих.

Не успел еще стихнуть шум, поднятый трагическим убийством, как комендант Карлсхорста полковник Максимов отправил целую роту солдат комендантской охраны в полном вооружении на несколько необычайное боевое задание. В поросших лесом пустошах и песчаных дюнах вокруг Карлсхорста, - как указывалось в плане боевой операции: квадрат Kahtarinen-Spital, ипподром Карлсхорст и южная оконечность Кепеник, - орудовала таинственная шайка разбойников, наводившая панику на окрестности. Солдатам был дан строжайший приказ не стрелять без особого распоряжения командующего экспедицией, а постараться выловить разбойников живьем. Ведь лесные пираты были школьниками старших классов школы Карлсхорста во главе с сыном одного из генералов Штаба СВА. Вооружены были разбойники довольно солидно - отцовскими пистолетами, некоторые даже автоматами.

Подозрительную местность прочесали по всем правилам военного искусства, штаб-квартиру разбойников нашли в подвале разрушенного дома и устроили форменную осаду. Только после длительных переговоров через посредство парламентеров, где на помощь были призваны смущенные родители и учителя, атаман разбойников согласился на капитуляцию.

Характерно, что первым условием со стороны потомков Робин-Гуда было требование гарантии, что их в наказание не отправят домой в Советский Союз. Командующему Экспедицией пришлось посылать связного в Штаб СВА с затребованием соответствующих инструкций. Это было очень характерное условие капитуляции, порядком взволновавшее Политуправление СВА.

Успеваемость в старших классах школы Карлсхорста понизилась по сравнению с учебой в СССР, зато прогулы пропорционально повысились. Улучшились только отметки по немецкому языку, чему дирекция школы не особенно радовалась. Это было доказательством контакта с немецкой средой и могло иметь неприятные последствия для дирекции.

Комендантские патрули вылавливают школьников Карлсхорста из темноты берлинских кинотеатров, куда они предпочитают ходить в учебное время. Немецкие кинофильмы их интересуют больше, чем история Парижской коммуны и уроки по изучению Сталинской Конституции. Обыск, произведенный в партах школьников старших классов, обнаружил переписанные от руки листки с запрещенными стихами Сергея Есенина и аморальные куплеты Константина Симонова, ходившие по рукам солдат во время войны. "Нажимай на все педали - спишет все вой-на-аа..!" Видно война не списала, а еще пишет свой послевоенный счет молодежи.

В довершение всего госпиталь СВА доложил Начальнику Штаба о нескольких зарегистрированных случаях венерических заболеваний среди школьников старших классов. В госпиталь была доставлена шестнадцатилетняя школьница с тяжелым кровотечением в результате неудачного аборта. Несколько месяцев в госпитале боролась между жизнью и смертью другая школьница, почти ребенок, после безуспешной попытки отравления светильным газом на почве неудачной любви.

Все это вместе взятое привело к созыву чрезвычайного совещания в кабинете Начальника Политуправления, где было решено принять радикальные меры по улучшению коммунистического воспитания советской молодежи в Германии. Самым действенным было признано испытанное лекарство ото всех болезней - ввести в школах дополнительные часы по изучению "Краткого Курса Истории ВКП(б)" и специальные часы по детальному ознакомлению школьников с детскими и юношескими годами вождей мирового пролетариата - Ленина и его верного друга, соратника и ученика Иосифа Виссарионовича Сталина. Попутно было принято решение о возможности отправки неисправимых грешников в Советский Союз. До сего времени это наказание распространялось только на взрослую часть населения Карлсхорста.

Хотя кинотеатр "Капитоль" теперь закрыт для немецкой публики и там показываются только сугубо идеологически выдержанные советские фильмы, хотя трамвайную остановку и перенесли подальше от Карлсхорста, все равно - яд послевоенной Германии просачивается сквозь заборы и шлагбаумы берлинского Кремля. Все это пахнет атмосферой "Дневника Кости Рябцева" и "Собачьим переулком", наделавшими много шума в педагогических кругах в 20-х годах. Тогда молодежь находилась в духовном тупике или на идеологическом распутье, когда старые идеалы были втоптаны в грязь, а новые еще не были созданы. Чем это можно объяснить теперь?

"Молодежь - это барометр нашей Партии", - сказал в свое время Троцкий. Он сказал это по отношению к Комсомолу, но его слова имеют более широкое значение. Молодежь - это барометр народа. Стрелка барометра после войны пошатнулась. На что она показывает?!

2.

"Ну, как - понравилось?"

"Да. Своеобразная вещь!"

"Спора нет - действительно шедевр..."

В темноте сплошной человеческий поток несет нас через задний выход из зала кинотеатра Офицерского Клуба в Карлсхорсте. Невидимые люди на ходу обмениваются мнениями о картине.

Сегодня Надя, секретарь Парторга Управления Промышленности поразила всех своей вежливостью. Она обошла поочередно все комнаты и раздала каждому билеты в кино. Даже любезно спрашивала кто сколько билетов желает. Обычно билеты в кинотеатр достать не так просто. Когда у кого-либо появлялось желание пойти в кино, то приходилось заранее звонить Наде по телефону с просьбой заказать билеты.

"А, Наденька, солнышко ясное! Что там сегодня за картина?" - спросил я, тронутый таким необычным вниманием.

"Очень хорошая картина, Григорий Петрович. "Клятва"! Вам сколько билетов?"

"А-а! Клятва?!" -произнес я с уважением. - "Тогда давай два".

Об этой картине много писали в советских газетах, превознесли ее до небес как новый шедевр подлинного киноискусства. Хотя я и отношусь критически ко всяким шедеврам, но пойти все-таки решил. Вокруг картины создавалась такая назойливая слава, что не посмотреть ее было бы просто опасно.

После пяти минут пребывания в зале, мы с капитаном Багдасарьяном не столько смотрели на экран, как на часы. Уйти из зала было бы самоубийством, а смотреть...

"Пойдем выйдем - вроде в уборную", - шепчет Багдасарьян.

"Сиди лучше, смотри ради научного интереса", - успокаиваю я его.

Если в довоенных советских фильмах наряду с Лениным усиленно выпячивалась фигура Сталина, то в "Клятве" Ленин служит только декорацией. Крестьяне, узнав о тяжелой болезни Ленина, приходят из далеких деревень в Горки. Оказывается они пришли в Горки специально затем, чтобы со слезами на глазах умолять Сталина быть ихним Вождем. На целом километре пленки они клянутся ему в верности.

Я тоже клянусь. Клянусь, что еще никогда в жизни, даже в довоенные годы, не видел такой глупой, грубой и нахальной стряпни. Сам фильм и вся шумиха вокруг него не случайны. Недаром уже несколько месяцев в нашем клубе перестали показывать заграничные фильмы.

"Знаешь, что все это значит?" - говорит капитан Багдасарьян, когда мы идем домой. - "Это значит - цурюкк!"

"Клятва" - это же не искусство", - продолжает он. - "Заграницей такую вещь покажи, так люди подумают что все русские действительно дурачки".

"У них тоже дрянных картин хватает", - пытаюсь я успокоить расходившегося приятеля.

Те немногие заграничные фильмы, которые показывались в СССР, были действительно шедеврами мирового киноискусства. Конечно, показ этих фильмов был только кратковременной уступкой каким-то высшим интересам и всегда соответствовал зигзагам советской внешней политики.

Благодаря этому у советских людей создалось преувеличенно восторженное мнение о заграничном киноискусстве. Попав в Берлин, мы имеем богатую возможность досыта насмотреться кинопродукцией всех держав. Нередко мы до слез смеемся после просмотра душераздирающего американского боевика, где больше выстрелов, чем разговоров, где кровь течет рекой с экрана прямо в зал, и где невозможно понять кто, кого и за что, собственно, убивает. Характерно, что эти фильмы не доставляли удовольствия даже простым русским солдатам, если уж позволить себе говорить у вкусах "плебса".

Недалеко от Карлсхорста, в Кепенике, находится кинофабрика "Кодак". Как-то некоторые сотрудники СВА, находящиеся в деловом контакте с этой фабрикой, пронюхали, что там есть зал для закрытого просмотра кинокартин и богатые возможности пользоваться архивами всей европейской кинопромышленности. Они отнеслись к своему открытию с подобающей осторожностью и ревниво хранили заманчивую тайну, втихомолку наслаждаясь созерцанием запретного мира за все тридцать лет назад. Но в мире нет ничего абсолютного, в том числе и абсолютных тайн. Под страшным секретом с торжественной клятвой молчать до гроба тайна "Кодака" ползла по Карлсхорсту.

Вскоре закрытые просмотры у "Кодака" стали неофициальным клубом для многих сотрудников СВА. Там можно было увидеть все документальные и художественные фильмы, которые после капитуляции были запрещены для демонстрации даже немецкому зрителю. Там мы громко "возмущались" при демонстрации европейских фильмов антисоветского содержания, показ которых мы сами-же заказали дирекции "Кодака" с целью "технического просмотра". Фильмы эти по существу были безобидны, в некоторой мере наивны. Но они в какой-то мере отражали взгляд Европы на Советскую Россию. Нас интересовало смотреть на свое собственное изображение глазами окружающего мира. В этом было своеобразное удовольствие. Кроме того было приятно ощущение свободы, сознание, что мы смотрим "запрещенную" вещь.

Как это ни странно, но немецкие кинофильмы нравятся русским больше, чем какие другие. Если сравнить музыку, литературу, кино искусство, - эти духовные проявления жизни нации, - то немецкая душа более понятна русским, чем все остальное. Здесь чувствуется та же сентиментальность, легкая грусть, поиски глубинных причин явлений. Недаром Достоевский пользуется в Германии большим успехом чем среди русских, а "Фауст" был и остается коронным номером на русской сцене.

Часто приходится слышать, как русские оживленно дискутируют о немецком кино и театре. Бросается в глаза необычайный для советского человека интерес к деталям, фактам, самим артистам. Здесь есть о чем спорить. О "Клятве" спорить не приходится.

"У них искусство пассивное, а у нас - активное. У них искусство показывает, а у нас - приказывает", - говорит капитан Багдасарьян. - "Ты "Суд Народов" видел?"

"Да".

"Ну как?"

"Сильная вещь".

"Я ее недавно смотрел в американском секторе. Они дали совершенно другой монтаж под названием "Нюренберг". Та-же самая тема, а никакого впечатления".

В свое время мы видели в нашем Офицерском Клубе документальный фильм по материалам Нюрнбергского Процесса. Фильм был смонтирован исключительно искусно. Кадры из боевой кинохроники переплетались со сценами из зала Суда, в темноте звучала зловещая текстовка в чтении Хмары. Когда мы сидели в кинозале - у нас сжимались кулаки, когда мы вышли из кинотеатра, то хотелось взять в руки автомат и косить всех немцев подряд. Таково было колоссальное впечатление от фильма. Этот же материал в американском монтаже "Нюрнберг" был абсолютно безобиден, это была только холодная хроника.

Мы пришли на квартиру Багдасарьяна. Под впечатлением только-что просмотренного фильма у нас завязывается разговор на тему о пропаганде с помощью средств искусства.

"Американцам еще сто лет учиться надо как из черного белое делать", - лениво потягивается капитан, снимая китель.

"Припечет, так тоже научатся", - говорю я.

"За один день тут ничего не сделаешь. Массы нужно воспитывать годами".

"А чего ты, собственно, за американцев болеешь?" - спрашиваю я.

"Да просто так - с точки зрения абсолютной справедливости".

"Кого она интересует - эта справедливость? Прав тот, кто силен. А справедливость - это сказки для простачков".

"Ставлю Вам пятерку по диамату", - иронически замечает капитан.

"Англичане снова подготовляют "Анну Каренину", - говорит он, показывая на один из журналов - "Ее уже наверное десятый раз заграницей кинофицируют. А наши эту вещь еще ни разу на экран не поставили. Очередь не дошла. То Петра Великого изнасилуют, то Ивана Грозного в голубку перекрасят".

"Что ты хочешь? Государственные интересы..." - пытаюсь возразить я.

Перед войной советская кинематография подняла подозрительную возню вокруг кинофикации исторических личностей русского прошлого. Сначала к удивлению зрителей Петр I предстал на экране не тираном и "эксплоататором", а великим государственным деятелем. Затем еще больше шума, кончившегося прямым скандалом, наделала постановка Ивана Грозного. Даже для привыкших к фальсификации советских сценаристов и режиссеров заказ Политбюро оказался не под силу. Первый вариант подвергся резкой критике и был снят с экрана. Это было еще не так удивительно, такая судьба постигла уже не первый фильм. Удивительно было то, что приказали фильм переделать заново. Такая же история произошла с постановкой "Ивана Грозного" на сцене Московского Малого Театра. После первого спектакля весь руководящий персонал был разогнан, подвергся репрессиям и... был снова дан приказ - переделать заново.

Загадка нашла свое объяснение, когда на закрытых собраниях партактива лекторы ЦК ВКП(б) безо всякого смущения объявили: в иностранной печати часто проводятся исторические параллели между днями царствования Ивана Грозного и эпохой сталинской России. Теперь все понятно - поскольку нельзя изменить настоящее, то нужно постараться фальсифицировать прошлое. Надо еще заметить, что ни в какой "иностранной печати" эти параллели не проводились. Они сами созрели в воспаленном мозгу Политбюро.

Двадцать пять лет советские учебники истории или вообще молчали о Грозном или упоминали его царствование, как пример самого зверского и кровавого абсолютизма. Теперь тень Ивана Грозного не давала Сталину покоя.

"Глянь, как звали любимую жену Грозного?" - спрашивает Багдасарьян.

"Не помню", - отвечаю я. - "Знаю, что седьмая по счету".

"Раз один солдат божился, что Сталин своими руками удушил Алилуеву. Говорит, что она была против его политики коллективизации. А недавно я слыхал, что он такую же штуку проделал со своим сыном Яшкой. Тот ведь был в плену у немцев, а потом вернулся домой".

"Вот видишь - тут и нужен фильм "Иван Грозный" - говорю я. - "Посмотришь - и сразу тебе станет ясно, что все это необходимо для блага народа. Иван Грозный тоже жен душил и сына убил ради государственных интересов". "Хорошо было во время войны", - вздыхает капитан. - "Помнишь какие американцы для нас картины делали?"

"Да, хорошие картины. Забавно только, до чего они жизни нашей не знают. В "Полярной Звезде" у колхозника в избе стол так накрыли, как сейчас Соколовский не кушает".

"А на полянке хороводы ведут - как в доброе старое время", - усмехается Багдасарьян.

С 1943 года в СССР показывались фильмы американского производства на русские темы. Нам особенно запомнился фильм "Полярная Звезда". Несмотря на массу наивности и незнания советской действительности, там сквозила искренняя симпатия к русским. Часто приходилось слышать, как русские зрители после этого фильма говорили "Молодцы американцы!", хотя на экране были показаны только русские. В своем положительном изображении зрители чувствовали симпатии американского народа.

"Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями", - говорю я. - "Они России наверное тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы. А "Миссия в Москву?" Х-а!"

"Комедия! Помнишь как Карл Радек заходит в кабачок, а там семерки из "Яра", самовары, сам он в пушкинской накидке. А самое главное - никакого вывода".

"Механика у них хороша, а идеологии никакой", - констатирую я. - "Они наверное вообще не знают, что это за штука"

"Сталин их кроет почем зря, а они только глазами лупают", - размышляет Багдасарьян. - "Не знают, что делать. Теперь-же начинают Ивана ругать - он и рябой, он и косой, и зубы у него кривые. Дурачки! Ведь последние тридцать лет истории России - это белое пятно, это неисчерпаемый колодец. Обработай все это как надо. Ведь Сталина можно в один миг до гола раздеть - так показать, что весь мир только плюнет. Да и мы б не возражали. А когда они Ивана, начинают ругать..."

Капитан многозначительно хмыкает. Ему досадно, что американцы не могут додуматься до такой простой вещи.

Нас поражает, насколько окружающий мир, действительно, не знаком с истинным положением вещей в советской России. Тридцатилетняя ложь государственной машины и герметическая изоляция свободной информации сделали свое дело. Миру, как маленькому ребенку, твердят о исторической обреченности капиталистической системы. В этом вопросе советские люди не занимают твердой позиции. История движется вперед, и требует новых форм. Но историческая обусловленность коммунизма, фраза что "все пути ведут к коммунизму", - это параметр в уравнении со многими неизвестными и отрицательными величинами. Причем для нас, для советских людей, это уравнение уже приняло иррациональную форму.

Нас соединяет не внутреннее единство государственной идеи, а внешние формы материальной зависимости, личной заинтересованности или карьеры. Надо всем этим господствует страх. Для одних это непосредственный физически-ощутимый предмет, для других - только неотвратимое последствие, если они будут действовать или даже мыслить в ином направлении, чем этого требует тоталитарная машина.

Если какой-нибудь немец подойдет к советскому солдату и попробует ему сказать "Иван - шлехт", солдат без разговоров даст ему в зубы. Если этот же немец будет ругать последними словами Сталина, советскую власть и коммунистов, то солдат наверняка отдаст ему свои последние папиросы. Это автоматическая реакция. Таким же образом будет реагировать русский солдат и в другом случае, более серьезном случае...

Позже, уже находясь на Западе, мне довелось посмотреть американский фильм "Железный Занавес" на тему о провале советского атомного шпионажа в Канаде. До этого я читал массу критики о "Железном Занавесе", яростные нападки коммунистической прессы. Меня интересовало - в каком же виде обработали американцы эту благодатную тему. После просмотра у меня осталось два впечатления.

С одной стороны чувство удовлетворения - типажи были подобраны исключительно удачно, жизнь советских официальных представителей заграницей и роль местной компартии были показаны совершенно правильно. Я еще раз переживал в душе мои годы в берлинском Кремле. Это была абсолютно беспристрастная, даже вежливая картина. Против такого показа не возразит никто из русских. Не удивительно, что заграничные компартии подняли вой по поводу "Железного Занавеса", - ведь самая грязная роль в этой игре принадлежит им. То, что для персонала военного атташе - служебное поручение, для коммунистических наймитов - это измена своей родине.

С другой стороны у меня осталось необъяснимое ощущение легкой досады. Не сумели все-таки американцы использовать все возможности. Это было то же, что в свое время ощущал Капитан Багдасарьян. Советские люди привыкли к политической заостренности фильма, где зрителю предлагается сделать соответствующий вывод. Сценарий "Железного Занавеса" был явно слаб.

Я уверен, что капитан Багдасарьян, переодевшись в гражданское, с большой опасностью пробрался в какой-нибудь из блокированных секторов западного Берлина, чтобы посмотреть "Железный Занавес". Просто "ради спорта". Я уверен, что он не мог отказать себе в этом удовольствии. Вернувшись из рискованной экспедиции домой в Карлсхорст, он, конечно, опять ругал наивных американцев, которые не могут сделать правильного антисоветского фильма.

3.

Находясь здесь в Берлине мы, советские люди заграницей, имеем возможность сравнения двух миров. При этом иногда бывает интересно сопоставить впечатления действительной жизни с теми фикциями, которые советское государство создает и поддерживает вокруг себя. Непосредственными творцами этих фикций являются работники пера, по советской терминологии - "инженеры человеческих душ".

Нас больше всего, конечно, интересуют писатели, занимающиеся в той или иной мере проблемами советской России. Их можно подразделить на три основных категории: советские писатели - рабы "социалистического заказа", иностранные писатели, отвернувшиеся от сталинизма, и, наконец, те проблематичные существа среди иностранной интеллигенции, которые и по сей день пытаются искать жемчужное зерно в навозной куче.

Рассмотрим их глазами советского человека.

Однажды я нашел на столе у Белявского пеструю книжку на французском языке. Увидев на обложке фамилию автора - Илья Эренбург, я немало удивился.

"Ты что - разве не читал это на русском языке?" - спросил я. "Пока что эта книжка на русском языке не издавалась".

"Как-так?!"

"Очень просто".

Советское литературоведение утверждает, что в современной литературе лучшими представителями жанра журналистики являются Эгон Эрвин Киш, Михаил Кольцов и Илья Эренбург. Спору нет - все они талантливые писатели. Литературная карьера Михаила Кольцова в 1937 году оборвалась благодаря вмешательству НКВД. Говорят, что сейчас он пишет свои мемуары в СТОНе. Так называется Сибирская Тюрьма Особого Назначения, Алексеевский равелин сталинской эпохи, где люди погребены заживо без права сношения с внешним миром.

Илью Эренбурга долгое время классифицировали как "попутчика". Имея в кармане советский паспорт, он благоразумно предпочитал жить заграницей на почтительном расстоянии от Кремля. Климат Западной Европы казался ему безопасней для здоровья. Это позволяло ему некоторую независимость. Книги его в советских издательствах появлялись с большим отбором и только после тщательной редакционной обработки. Неудивительно, что я встретил на французском языке его книгу, неизвестную в Советском Союзе. Свою литературную окраску Илья Эренбург менял соответственно политической погоде, но только-лишь гитлеровское вторжение во Францию загнало его в конце-концов на долгожданную родину.

Илья Эренбург прежде всего космополит. Многие рассматривают его как коммуниста. Он с большой тонкостью и умом критикует все недостатки Европы и капиталистического мира. Но для этого не нужно быть коммунистом. Современный мир действительно не является идеалом и многие писатели показывают его недостатки вовсе не будучи коммунистами.

Писатель, даже самый талантливый, в какой-то мере является ремесленником - он продает свой товар и должен думать о рынке сбыта. Илья Эренбург стоял перед дилеммой. Обличать Сталина и коммунизм было для него, во-первых, не безопасно, даже живя в Европе, а, во-вторых, не рентабельно. Если же накинуться на противную сторону, то это не страшно под сенью демократических законов, и, кроме того, гарантирует обширный рынок сбыта как в СССР так и в окружающем мире. Трансакция рублей в иностранную валюту гораздо выгоднее, чем наоборот. А убеждения? Убеждениями сыт не будешь! Эренбург пошел на гешефт с собственной совестью, оставив для себя открытой заднюю дверь - в его писаниях редко можно встретить слово "коммунизм" и прямое утверждение этого предмета. Эренбург вскоре стал коммивояжером от литературы, специалистом по взлому общественного мнения.

Предусмотрительность Эренбурга пришлась ему очень кстати, когда в 1940 году блудный сын вынужден был вернуться в родное лоно. Хотя его и не считали совсем "своим", но и против него не было каких-либо улик.

Прочистив горло после остервенелой площадной ругани по адресу фашистских захватчиков, Илья Эренбург садится за пишущую машинку и бойко строчит слащавые статейки о прекрасной изнасилованной Франции, о стойком британском льве, о демократической Америке. Во время войны нам приятно было читать эти статьи, но дело пахло анекдотом, когда внизу красовалась подпись Ильи Эренбурга. Сегодня, повинуясь голосу хозяина, он с пеной у рта мечет чернильные громы и молнии на головы американских империалистов.

Мало вероятно, чтобы Эренбург получил теперь постоянный заграничный паспорт. Да он и сам едва ли совершит такую неосторожность. У всех еще в памяти судьба Максима Горького. После революции у Горького были большие расхождения с большевиками. Долгие годы он прожил в Италии, затем вернулся в Москву. Поговаривали, что он снова просил визу на выезд, но ему отказали. Когда во время Московских процессов официально объявили, что он вместе с сыном был-де отравлен "троцкистско-бухаринской бандой", то для каждого советского человека было ясно как день, чья рука приготовила ему яд. Его вина заключалась в том, что после возвращения в Москву он практически не написал ни слова. Понятно, против кого этот молчаливый протест был направлен и для кого была целесообразна его смерть. Советские люди привыкли толковать все официальные сообщения наоборот, - этим путем можно узнать некоторую истину.

Таким образом, Илья Эренбург, в начале пользовавшийся некоторой независимостью, был полностью приведен к кремлевскому знаменателю.

Карьера и судьба Ильи Эренбурга очень характерны для многих советских писателей. Выбор один - или писать то, что требует Политбюро, или быть литературным трупом. Если бы Лев Толстой, Александр Пушкин или Лермонтов жили в сталинскую эпоху, то эти имена не были бы известны в пантеоне человеческой культуры. Разве что в списке одного из лагерей НКВД. Литературная смерть писателя в Советской России обычно сопровождается его физической гибелью.

В студенческие годы мы из рук в руки зачитывались книгами: "Девять точек" Казакова, "Тяжелый дивизион" Лебеденко, "Капитальный ремонт" Соболева. Имена эти мало известны широкой публике - книги были изданы искусственно малым тиражом и достать их было трудно, хотя это были талантливые произведения талантливых писателей. Характерно, что все они охватывали период 1917-21 годов, когда в массах был порыв, призыв, надежды. О более позднем времени этим писателям не позволяла писать собственная совесть - там нужно было или лгать или молчать.

Мы имеем свою прекрасную национальную литературу, принятую и признанную культурой Запада. Но нам самим наше собственное творчество преподносится с большим отбором - чистка культурного наследия прошлого и искусственное направление современного творчества в желаемое для диктатуры русло.

Даже Пушкину, в первые после революции годы, пришлось ожидать долгое время на задворках Гослитиздата, пока сталинские цензоры признали его политически безвредным. Рассказывает там какието сказки про золотых петушков. Какая от этого польза для мировой революции? То-ли дело Маяковский - тот прямо во все горло горланит:

"Кто там шатает правой?

Левой, левой!

Такие петухи нам нужны!

"Бей пар-р-рабелум

по ор-р-робелым,

пули погущ-щ-ще

в гущ-щ-щу бегу-щ-щ-щим!"

Жаль только, что Маяковский пустил себе пулю в лоб, когда убедился, что кричал он и надрывал глотку попусту. По его собственному выражению - "захлебнулся коммунистической блевотиной". В предсмертной записке он перефразировал слова своего великого предшественника - "И дернул же меня черт родиться в СССР с душой и талантом..." Трудно быть советским писателем - подлинный талант не может творить в клетке. Даже сапожники от пера типа Демьяна Бедного и те в конце-концов ломают шею.

На советских писателей нельзя обижаться. Человек создан из плоти, а плоть слабее, чем свинец и колючая проволока. Кроме того заманчивое искушение: с одной стороны - смерть творческая и физическая, с другой - все блага привилегированного положения. Может быть многим покажется странным, что в стране коммунизма существуют миллионеры? Да, самые настоящие миллионеры, у которых счет в Госбанке и стоимость имущества превышают миллион рублей. Примером является Алексей Толстой, автор фальсификаций "Петра I" и сценариев к "Ивану Грозному". Кто может обвинить человека поставленного перед таким выбором?! Поставьте себя на их место, прежде чем бросить камень.

Советские писатели - это птички в позолоченной клетке. Они могут петь или молчать, но улетать им некуда. Сложнее обстоит дело с писателями Запада. Западным писателям доверять нельзя. Даже мертвым нельзя. Когда-то Джон Рид руководил американской секцией Коминтерна. Жил он, правда, в Москве, но это в порядке вещей. Добросовестно написал солидную книгу. "10 дней, которые потрясли мир". Сам Народный Комиссар Просвещения - Луначарский и жена Ленина - Надежда Константиновна Крупская в предисловии к этой книге подтвердили, что сие есть самое правдивое описание коммунистического переворота в России. Джон Рид догадался своевременно сыграть в ящик, а его бренные останки были замурованы в кремлевскую стену - почетная квартира для особо отличившихся коммунистов.

А потом скандал! Не предусмотрел Джон Рид, что история в сталинской России задним числом выворачивается наизнанку. Умудрился во всей революции уделить великому Сталину только две строчки, да и то попутно. Превознес до небес Троцкого и других делателей революции, которые после смерти Ленина начали наперебой умирать от насморка и прочих подобных болезней.

Пришлось посмертно вытрушивать честного Джона из кремлевской стенки.

Можно было-бы указать на десятки людей с мировой известностью, которые в поисках новых путей увлекались коммунизмом. Познакомившись с советской действительностью, эти люди навсегда излечились от своих про-советских увлечений. Достаточно назвать одного из последних в этой категории.

Теодор Пливье, - автор "Сталинграда", немецкий писатель и коммунист, долгие годы проживший в Москве, - бежал из Советской зоны в Западную Германию. В интервью, данном представителям печати, он заявил, что в сталинской России нет и следа коммунизма, что все коммунистические идеи там задушены, что все социалистические институты превращены в орудия тоталитарного режима Кремля. Он понял это вскоре после своего прибытия в Москву, но должен был молчать и мириться с окружающей действительностью поскольку фактически он был пленником.

Теодор Пливье не отрекается от коммунизма, но его признание для Сталина более опасно, чем прямая критика коммунизма. Судьба Теодора Пливье - это судьба значительной части коммунистической интеллигенции Запада, увидевшей сталинскую Россию собственными глазами. Не все имеют физическую возможность или моральную честность совершить подобное признание, многие предпочитают служить Кремлю за счет своей совести. Совесть - это понятие абстрактное, а есть много вещей и понятий более реальных.

Кремлевских адвокатов трудно обвинить в прямой лжи. Существует утонченная форма лжи - односторонее освещение предмета. На этом поприще кремлевские фокусники и их коммивояжеры достигли особенного искусства. Абсолютно замалчивать или остервенело ругать одно, одновременно превозносить до небес другое. На языке шулеров это называется "передергивать".

Здесь в Берлине нам попадают в руки забавные книжонки. Очень забавные. Они написаны заграничными авторами и изданы заграничными издательствами, они истошно восхваляют Сталина и сталинскую Россию. Очень характерно, что эти книги или вообще не издаются на русском языке или издаются ничтожным тиражом, который не поступает в обращение. Эти книги предназначены только для внешнего употребления. Кремль предпочитает не показывать подобные книги русским - ложь слишком наглядна.

Недалеко от Бранденбургских Ворот есть магазин "Международная Книга". Это советский магазин, специально торгующий литературой на иностранных языках и рассчитанный на заграничных покупателей. Мы часто бывали там. Конечно, мы покупали не труды Ленина, а обычные граммофонные пластинки. То, что ни за какие деньги невозможно достать в Москве, - в избытке предлагается иностранцам. Вот в этом то магазине и торгуют книгами типа писаний декана Кентерберийского.

Что могло побудить "красного декана" писать подобные вещи? Может быть декан задним умом думает, что в случае если Сталин доберется до Британских островов, то он своими заблаговременными "социальными" молитвами спасет свою шкуру от Сибири? Или назначит архиепископом Всея Английской ССР? Советский человек не может дать другого объяснения этим слугам кремлевской пропаганды.

Пропаганда! Только советский человек понимает что это такое. Говорят что "Кока-Кола" стоит 5 центов: два цента стоит само месиво, а три цента - реклама. Американцы убеждены, что на свете нет ничего вкуснее, полезнее и благодатнее. Людей убедили с помощью рекламы.

Подобно этому обстоит дело с коммунизмом для советских людей. Их убеждали и убеждают, что коммунизм - это самое лучшее, самое непревзойдённое достижение. Смесь более сложная, чем "Кока-кола". Она насквозь пронизывает человека со дня его рождения. То, что в Америке делает реклама, в СССР делает пропаганда. Человек ходит голый, голодный, поставленный на уровень безмолвного робота. При этом его уверяют как раз в обратном. И что самое удивительное - он верит. Вернее - пытается верить. Так легче переносить трудности, когда нет возможности избавиться от них или бороться с ними.

Кремль знает чудовищную силу пропаганды на души людей, он знает опасность, если мираж будет разрушен. В тоталитарной гитлеровской Германии слушание вражеских радиостанций во время войны было запрещено, но радиоприемники не были отобраны. То-ли Гитлер считал, что его государственную систему бесполезно критиковать для немцев, то-ли он больше доверял своим подданным. Во всяком случае его кремлевский партнер поступил иначе. В СССР все абсолютно радиоприемники были конфискованы в первые дни войны. Кремль прекрасно знает свое уязвимое место. Если тридцатилетние труды кремлевской пропаганды будут поколеблены, - эфемерное духовное единство Кремля и народа распадется как карточный домик от первого порыва ветра.

Советских людей поражала примитивность немецкой пропаганды во время войны. Они говорили на русском языке, но не для русских. От их передач пахло нафталином или чужим немецким духом. Пропаганда - это пища для души, тут нужно знать рецепты и формулы, необходимые для русской души. Они ничего не говорили о будущем, они не могли дать разумной критики кремлевской диктатуры. Они надеялись на грубую силу - прусская тупость, известная уже раньше. Для души нужно искусство психиатра, а не крик фельдфебеля.

"Печать - это самое сильное оружие нашей партии," - сказал Сталин. Иными словами: пропаганда - это самое сильное оружие Кремля. Пропаганда цементирует внутренние силы и разлагает внешние. Тем лучше для Сталина, если его противники не уяснили себе всей правоты и значения этих слов.

Перейти к СОДЕРЖАНИЮ
Следующая глава


Что будешь делать ты?